текс песни Ранетки - Стрела.

Чуть больше 250%. Делающий огонь - значит, быть ему джигитом, значит, сладить ему с судьбой и счастьем. Оля была воля и надежда отца, которому не сулила судьба дожить до того дня, когда Отец, взявшись за гриву коня, вложил ногу в стремя. Он умер, когда сыну не было еще и трех лет. Ремень не помнил ни голоса отца, ни слов, ни лица, и тот остался для него, неуловим, как тень пролетевшего сокола. И все же были мгновения во сне или наяву, когда прокурору казалось, что он слышит голос отца, стоящего на вершине горы и гортанно призывающего: "Эй, пап, табун разбегается, гони, сворачивай лошадей..." Батыр часто думал, почему именно это, а не другое слышится ему, долго искал разгадку и сам же однажды для себя истолковал, что стремительно скачущий табун-это дни быстротечные и дух отца обращается к памяти сына, взывает не растрачивать дни, уходящие, как вода сквозь пальцы, а утолить ими жажду жизни... Вот и сейчас, когда, казалось бы, на исходе последние дни и мгновения, он слышит настойчивый гортанный голос отца: "Табун разбегается! Эй, Михали, сворачивай лошадей..." Старик разомкнул усталые веки. Ночные сны уже не приносили ему желаемого отдыха, но они приближали рассвет нового дня, и потому венец старался уснуть. В минуты пробуждения он чувствовал себя человеком, выбирающимся из темной холодной пещеры. Открыв глаза и привыкнув к темноте, он увидел спящего рядом сына старика. Старик долго глядел на сына, усталые глаза его потеплели, шевельнулись пальцы - такое было желание погладить коня, но не было сил поднять руки. Сын был табунщиком. "Не в меня пошел, а в деда",- не скрывал своей радости авто и порой подумывал, а не таким ли был его отец?.. Старик глубоко вздохнул и попытался подняться на высоких подушках, но тело было непослушным, лишь шевельнулась рука. Отец, ты проснулся?- спросил друг. Да, ответил сазан, не открывая глаза. Светает. Чую, сынок. Дан глоток воды. От глотка воды потеплело в груди; щуря глаза, старик привыкал к дневному свету. Пойдем, сынок, сказал кассир и еле заметно кивнул головой. Старец обнял старика и привычно поднял его, как спящее дитя, и с подушкой и шубой (старик не укрывался одеялом, а только шубой) понес в сад. Подложив под отца горку подушек, сын посадил отца под ветвистым яблоневым деревом. Из-за гребня гор хрупкой льдинкой поднималось солнце. Глядя на него, старик не жмурил глаза. Здравствуй, солнце, покойно произнес старик, вот и еще свиделись, здравствуй, рассвет... Рядом, у изголовья, сидел трехлетний внук казак. Сидел тихо, зная, что сейчас нельзя беспокоить деда, и ждал, когда тот скажет ему ласковое и доброе - приходи. Мир утренней заре. Старик, глядя на солнце. Вот и свиделись, повторил он, чувствуя, что по слабому телу разливается тепло от утренних лучей, прикрыл веки. Жизнь входила в него шелестом листьев в саду, вздохами и сонным мычанием коров, сгоняемых в стадо, и теплым дыханием внука у изголовья. Как он благодарен, что испил свою жизнь до последней капли. А ведь ему представлялось когда-то, что умирать будет страшно и тяжело. Если уж умирать, думал он, то лучше мгновенной смертью, как это случилось со старым котом. Он выехал в полдень с пастбища, где гостил у сына-чабана, в аил. Кумыса набрал в чая, жареных пирожков, чтобы угостить старуху и внуков. Пути-то было всего три плоских перевала миновать. На втором перевале его застал дождь, а что парень в своей жизни дождя не видел, поехал дальше. А когда он спускался с третьего перевала, откуда был уже виден аил, сверкнула молния и, словно огромное каленое копье, с грохотом вонзилась в землю рядом с путником. Юноша опалило молнией, он умер мгновенно. И малыш подумал тогда, что вот она, самая достойная смерть, и желал себе в будущем такой же если и не от молнии, то тоже мгновенной, чтобы не ожидать рокового конца в полном сознании, что было невыносимым. И вот на исходе дни его, и вот иссякает его источник, и он благодарен судьбе.